Каждая эпоха имеет собственную меру того, как в ней воплощаются широко известные понятия, имевшие основания в предыдущих временах. Есть определения "из учебников", они устоялись раньше. А новизна обстоятельств порой вгоняет людей в дискуссии о том, правда ли сегодняшние явления можно назвать так, как это именовалось доселе.
Например, "фашизм" в применении термина для характеристики путинизма. Есть одна линия, когда говорят, что "натянуть" слово на кремлёвский режим исторически не столь корректно, как это распространено в широком общественном употреблении, – назовём такой вектор теоретическим. Но есть и другая, эмоционально окрашенная, линия – от массовой практики восприятия, и она, по факту, победила. Из неё следует простой, как выдох, вывод: в России – фашизм.
Дело не в том, сколько признаков укладывается в перечень классического определения, и не в том, как именно различались "фашизм" и "нацизм" прежде. А суть в ином: сегодня мы боремся не с чем-либо другим, не с лекционно описываемой бедой, а с конкретным злодейством, мера которого давно позволяет осознать масштаб, до которого "нацизм" как определение слишком не дотягивает на уровне комплексного ощущения.
Зачем эти заморочки наименований? А затем, что в народном сознании есть как поля восприятия, так и поля реагирования, они могут быть и локальные, и обширные. В "обширном" случае слово поднимает гигантские сформировавшиеся пласты, и это – сразу иной, высший, уровень опасности и серьёзности сопротивления. Так уж сложилось, что "нацизм" в социокультурном, ассоциативном, "народном", смысле воспринимается слабее, чем "фашизм".
Массы реагируют на знаки. В Советском Союзе была не кинолента "Обыкновенный нацизм", а фильм "Обыкновенный фашизм", причём применительно к Третьему Рейху – нацистскому. Заметьте, вот в этом поле развивались простые и сложные ментальные реакции, вошедшие в сознание, подсознание и эмоции. Если на словесном уровне размыть проблему борьбы с рашизмом как именно фашизмом, внося словесно всевозможные, давно потерявшие практическую актуальность, нюансы, то и волевой "луч" рассеется от множества преломлений.
Рашизм – это фашизм двадцать первого века. Мера происходящих событий технически усилена тем, что Интернет масштабирует происходящее, множит, и такого усиления достаточно для ужаса, охватывающего нас при восприятии рашистской хунты. Тогда, в прошлом веке, были массовые концентрационные лагеря, печи Освенцима. Сейчас этого пока что нет, однако для сегодняшнего общества достаточно и тех репрессий, которые создают столь гнетущую атмосферу. "Мера фашизма", как и "мера 1937 года" для каждого времени и каждого состояния общества – своя.
Дело – в атмосферности того, что и в каком количестве наваливается на людей. Тогда, в прошлом, информация шла с другой скоростью, функционировала по былым алгоритмам – "от газеты и радио в избе". Сейчас же достаточно и даже избыточно того, что есть в информационном наличии – "от Интернета". Сегодня эффект запрещения тех или иных книг – это вчера эффект от их сжигания на площадях. Сегодня так называемые "точечно рандомные" репрессии – это вчера массовые аресты по уровню их воздействия на умы.
Так работает сознание. Соответственно, речи, что, мол, зря вы ставите на одну доску несопоставимые по количеству явления, при любой теоретической верности практически слабы, они "прокручиваются вхолостую". Сегодня знаковое воздействие идёт через Интернет, а он – это качество через стадии количества и скорости распространения информации. И вот именно конечное, по результату, то есть качественное, на уровне знака, наполнение – оно и действует.
Параллели вовсе не обязаны быть таковыми на всём протяжении, достаточны лишь переклички самых заметных участков двух линий. Очень актуально прочувствовать и то, что "фашизм" – это, образно говоря, явление понятийной природы, а его сущность как облако идей может воплощаться и вот так, то есть по-путински. Скажем более того: слово "рашизм" – оно ведь локальное, с экивоками, как бы с преуменьшением угрозы. И оно прижилось меньше слова "фашизм".
Если согласиться с тем, что человечество оказалось под угрозой уничтожения конкретно государством фашистским, а не рашистским, то и реакция на это – совсем иного уровня. Конечно, катарсис наступает после болевого шока: как же, дескать, страна, победившая прежнее зло, впитала это зло и нынче несёт эту заразу миру, – как это могло стрястись?!
Прямо сейчас важно даже не то, как могло, а то, что это не просто произошло, но вовсю усиливается, ускоряется, углубляется. Осознавать процесс необходимо, но, заметьте, дом сгорит дотла, если мы будем внутри него наукообразно обсуждать природу пламени. Принять факт катастрофы, то есть то, что дело уже не столь в оттенках "тоталитаризма" или как угодно назови, но дело в фашизме, – одна из важнейших задач во спасение людей от явной и окончательной погибели.
Мы уже находимся не под угрозой приближающейся бури, а в самой буре. То, что население России ещё зачастую дремлет, есть признак того, что люди живут в центре смерча. Он пришёл в движение по планете, и любое пребывание в его сердцевине – иллюзия покоя. Борьба за жизнь осложнена тем, что люди слишком долго не осознавали риск, уходили от проблем, в том числе через их формалистичное забалтывание, – и проблемы накопились.
Не угроза грозы, не эхо грома сейчас столь опасны, а то, что общество входит в молниевый канал. И пребывать в неведении – слишком затянувшийся и смертельный самообман. Перед нами осатаневший вражина, и выбор прост: или победит он – или победим мы.
